Роджер Желязны
Roger Zelazny. This Moment of the Storm
Перевод: Александр Глазунов (2004 г.)
Однажды, еще на Земле, наш старый профессор философии (забыв, видимо, в тот день свои конспекты) вошел в аудиторию и с полминуты молча изучал взглядом свои шестнадцать жертв. Удовлетворившись, наконец, тем, что воцарилась достаточно серьезная атмосфера, он спросил:
– Что такое Человек?
Он знал точно, что делает. В его распоряжении было полтора часа, чтобы расправиться с нами, а одиннадцать из шестнадцати были студентами с общего потока (девять с гуманитарного направления, а для двух других это был курс по выбору).
Один из этих двух, который шел по начальной медицинской программе, попытался предложить чисто биологическую классификацию.
Профессор (МакНитт – я вдруг вспомнил, как его звали), выслушав, кивнул, и спросил:
– Это все?
И его полтора часа пошли.
Я узнал, что Человек – это разумное животное, Человек – это тот, кто смеется, Человек – это больше, чем зверь, но меньше, чем ангел, Человек – это тот, кто смотрит на себя со стороны и видит, как он смотрит на себя со стороны и видит, что то, что он делает – абсурдно (это сказала незнакомая девчушка с направления зарубежной литературы), Человек – это животное, способное передавать культуру, Человек – это дух, который стремится, самоутверждается, любит; это тот, кто пользуется инструментами, хоронит своих мертвых, придумывает религии, и тот, кто пытается определить самого себя (это, последнее, дал Поль Шварц – мой сосед по общежитию, и мне кажется, дал очень удачно – на злобу дня. Любопытно, кем он стал потом?).
Как бы то ни было, по отношению к большинству из этих определений я готов сказать «возможно» или «частично да, но…» или попросту «чушь!». И я, по-прежнему, уверен, что мое было самым лучшим, поскольку мне выпал шанс испытать его правоту, там, на Терре дель Цигнус, Лебединой Земле.
Я сказал: «Человек есть суммарный итог всего, что он сделал, желает сделать или не делать, и сожалеет, что сделал или не сделал».
Сделайте паузу и подумайте с минуту над ним. Оно намеренно сделано таким же общим, как и все остальные. В нем есть место и для биологии, и для смеха, и для амбиций, ровно, как и для способности передавать культуру, и для любви. И место для множества отражений и новых определений. Я даже оставил открытой дверь для религии, как вы можете заметить. Но, вместе с этим, оно и ограничивает. Вы когда-нибудь встречали устрицу, к которой применимы его последние слова?
Терра дель Цигнус. Лебединая Земля – чудесное имя.
И чудесное место… Которое было таковым довольно долго…
Именно там я видел, как все определения Человека, одно за другим, словно стирались с гигантской школьной доски, пока не осталось лишь мое.
…Мой радиоприемник трещал статическими разрядами чуть больше обычного. Только и всего. На протяжении нескольких часов больше не было никаких признаков того, что что‑то приближалось.
Мои сто тридцать глаз наблюдали за Бетти все утро тем чистым прохладным весенним днем, когда солнце разливало свои сияние и мед над янтарными полями, растекалось по улицам, врывалось в окна витрин на их западной стороне, высушивало каменные бордюры, и золотило оливковые и коричневые побеги, пробивавшиеся сквозь кору деревьев вдоль дороги; и его свет, обесцветивший голубизну флага перед зданием мэрии, превращал окна в оранжевые зеркала, гнал пурпурных и фиолетовых «зайчиков» по уступам хребта Святого Стефана, что пролегал на расстоянии около тридцати миль, и обрушивался на лес у его подножия, как сверхъестественный безумец с миллионом ведер краски – каждое со своим оттенком зеленого, желтого, оранжевого, голубого и красного, – чтобы плеснуть их грубыми взмахами кисти шириной несколько миль в пучину его волн.
По утрам здесь небо цвета кобальта, полдень – бирюза, а закат – изумруды и рубины, контрастные и мерцающие. Небо было как раз на полпути между кобальтом и морской дымкой, когда я следил за Бетти своими ста тридцатью глазами и не видел ничего, что предвещало бы то, что должно было произойти. Лишь постоянный фон статики, аккомпанирующий фортепьяно и струнным в моем портативном радиоприемнике.
Забавно, как разум персонифицирует и одушевляет. Большие корабли – это, в большинстве своем мужчины. Неважно, говорите ли вы: «это старое доброе корыто», или: «этой жестянке по скорости нет равных», вы похлопываете его по борту и чувствуете ауру мощи и мужественности, исходящую от строгих обводов судна. Или, наоборот, говоря о маленьком наземном автомобиле, вы восклицаете: «ну и шустрая же машинка!», раскручивая двигатель до максимальных оборотов. И бури – тоже обычно женщины, как и большинство лун. А океаны – наоборот. С городами, однако, бывает по-разному. Небольшие поселения чаще всего имеют средний род. Немногие думают о деревне в несколько дворов в терминах «он» или «она». Обычно, любое село – это, просто, «оно».
Иногда, однако, они все же приобретают атрибуты пола. Так бывает с крупными городами, но зачастую это оказывается характерным и для небольших городков, как это было в случае с побережьем Средиземного Моря, еще на Земле. Возможно, это связано всего лишь с тем, что в языках, преобладающих в том районе, все существительные имеют род, что говорит больше о тамошних обитателях, нежели об их обители. Но мне кажется, что все гораздо глубже.
Бетти была Станцией Бета в течение менее десяти лет. По прошествии двух десятилетий она стала Бетти официально, согласно акту Городского Совета. Почему? Ну, мне казалось в то время (девяносто с чем-то лет тому назад), и я продолжаю думать так и по сей день, что так случилось из-за того, что она была тем, чем она была: местом отдыха и восстановления, еды земного приготовления и новых голосов, новых лиц, пейзажей, погоды, и долгожданного естественного света, после такого долгого рейса сквозь бескрайнюю ночь, где так много было того, от чего приходилось отказываться. Она – не дом. Ее редко выбирают пунктом назначения, но она – и то, и другое. Когда вы находите свет и тепло и слышите музыку после темноты, холода и тишины – это Женщина. В старые времена средиземноморский моряк должен был чувствовать то же самое, когда после долгого пути снова видел порт. Я почувствовал это, когда увидел Станцию Бета-Бетти в первый раз, и когда увидел во второй раз – тоже.
Я ее Патрульный Веры.
…Когда шесть или семь из моих ста тридцати глаз замерцали, и затем появились снова, а музыку вдруг заглушила волна помех, я в первый раз ощутил беспокойство.
Я запросил отчет из Погодного Центра, и автоответчик девичьим голосом сообщил мне, что сезонные дожди ожидаются после полудня, либо ближе к вечеру. Я повесил трубку и переключил один глаз с вентрального на дорсальное видение.
Ни облачка. Ни ряби. Лишь строй зеленокрылых летучих лягушек, движущихся на север, пересек поле зрения объектива.
Я переключил его обратно и наблюдал за потоком машин, медленно и размеренно текущим по аккуратным ухоженным улицам Бетти. Три человека выходили из здания банка, два других – входили. Я узнал троих выходивших и мысленно помахал им рукой, когда пролетал мимо. Почту еще не забирали, и печать обычного течения дел лежала на сталеплавильнях, скотном дворе, цехах пласт‑синтеза, аэропорте, космических челноках и территориях всех торговых комплексов. Машины сновали возле гаражей Наземного Транспорта, выползали из разноцветного леса и близлежащих гор, словно темные улитки, оставляя следы шин, отмечавшие их съезды на целину дикой природы и выезды с нее; а поля на окраинах были все еще желто-коричневыми, с редкими пятнами зеленого и розового; загородные домики, в большинстве своем – простые треугольники, – были словно лезвия стамесок: стальные зубья, острые и шпилеподобные, каждый с длинным штоком громоотвода, как-будто обмакнутые в разные цвета, собираемые в горсть в поле моего зрения и разбрасываемые обратно по мере того, как глаза совершали свои круги и пополняли галерею ста тридцати меняющихся картинок на большой стене Чрезвычайного Цента, здесь наверху Наблюдательной Башни в здании мэрии.
Шум статических разрядов уходил и появлялся вновь, пока мне не пришлось выключить радио. Фрагменты музыки еще хуже, чем ее отсутствие.
Мои глаза, скользившие в невесомости вдоль магнитных линий, начали мигать.
Я понял, что что-то начинается.
Я отправил один глаз со всей возможной скоростью в направлении хребта Святого Стефана, что означало, что придется подождать примерно двадцать минут, пока он достигнет верха. Другой глаз я послал вертикально вверх, в небо, что означало около десяти минут ожидания, чтобы получить общий план того же места. После этого я переключил все операции в автоматический режим и отправился вниз, выпить кружечку кофе.
Я вошел в приемную мэра, подмигнул Лотти – секретарше за стойкой, – и взглядом показал на внутреннюю дверь.
– Мэр у себя? – спросил я.
Лотти ответила мне дежурной улыбкой – полноватая, но с хорошими формами девушка неопределенного возраста и с неидеальной кожей, но это не сильно ее портило.
– Да, – ответила она, и вернулась к бумагам на своем столе.
– Одна?
Она кивнула, и ее сережки заплясали. Темные глаза и темная кожа – она могла бы выглядеть очень привлекательно, если бы уложила волосы и побольше поработала над макияжем. В общем…
Я подошел к двери и постучал.
– Кто? – спросила мэр.
– Я, – ответил я, открывая дверь, – Годфри Джастин Холмс, если коротко и в переводе на русский, то «Бог». Мне нужно с кем-то выпить кофе, и ты избрана.
Она повернулась на своем крутящемся кресле прочь от окна, которое изучала, и ее пепельно-белокурые волосы, короткие и с пробором посередине, слегка сбились в такт движению, будто подтаявший на солнце снег, оседающий под внезапным ударом ветра.
Она улыбнулась и сказала:
– Я занята.
«Глазки словно изумруды, ты мое родное чудо!» – такую анонимную валентинку я послал ей два месяца тому назад, и это была правда.
– …но не настолько занята, чтобы не выпить кофе с Богом. – Закончила она фразу. – Садись на трон, и я сделаю нам растворимого.
Я сел, и она сделала.
Пока она занималась кофе, я откинулся в кресле, раскурил сигарету, которую позаимствовал из ее коробки, и заметил:
– Похоже, будет дождь.
– Угу, – ответила она.
– Это не просто для поддержания разговора, – сказал я. – Где-то назревает сильная буря. Я полагаю, за Святым Стефаном. Я очень скоро узнаю.
– Да, дедушка, – сказала она, передавая мне кофе. – Вы, старожилы, со всеми вашими болями и ломотой, зачастую оказываетесь эффективнее Погодного Центра. Это установленный факт. Я не собираюсь спорить.
Она улыбнулась, нахмурилась, потом опять улыбнулась.
Я поставил чашку на край ее стола.
– Поживем, увидим, – сказал я. – Если она перевалит через горы, нам придется очень туго. Она уже будоражит радиоприем.
Выразительные изгибы белой блузки и правильные формы, охваченные черной юбкой. Осенью ей должно было исполниться сорок, но она так и не научилась полностью контролировать реакции на своем лице, – и это была самая очаровательная из ее черт, по крайней мере, для меня. Раскованность выражения так часто уходит так рано. Глядя на нее и слушая ее сейчас, я мог видеть что-то от ребенка, которым она когда-то была. И еще я мог видеть, что ее снова беспокоит мысль, что ей скоро сорок. Она всегда шутила над моим возрастом, когда возраст начинал ее беспокоить.
Видите ли, мне сейчас, фактически, примерно тридцать пять, из чего следует, что я немного моложе ее. Но, с другой стороны, она, еще будучи ребенком, слышала обо мне от своего дедушки, до того как я вернулся сюда снова в последний раз. Тогда я взял на себя его обязанности на остаток его двухлетнего срока, когда первый мэр Бэтти-Беты – Уайет, – умер, проработав на своем посту два месяца. Я родился приблизительно пятьсот девяносто семь лет тому назад на Земле, но примерно пятьсот шестьдесят два из них провел во сне, в долгих межзвездных перелетах. Я сделал таких прыжков на несколько штук больше, чем несколько других людей вроде меня. Следовательно, я – анахронизм. В действительности, мне, конечно же, ровно столько лет, насколько я выгляжу, но, все равно, люди всегда ведут себя так, словно думают, что я где-то сжульничал. Особенно женщины в среднем возрасте. Иногда это создает исключительно неловкие ситуации…
– Элинор, – сказал я, – выборы в ноябре. Ты все еще думаешь баллотироваться на второй срок?
Она сняла узкие, в изящной оправе очки, и потерла веки большим и указательным пальцами. Затем сделала глоток кофе.
– Я еще не решила.
– Я спрашиваю не для пресс-релиза, – сказал я, – мне, просто, интересно.
– Я действительно еще не решила, – ответила она. – Я не знаю…
– Ладно, просто проверка. Дай мне знать, когда решишь.
Я отпил немного кофе.
Спустя некоторое время она спросила:
– Ужин в субботу? Как обычно?
– Да, было бы здорово.
– Я тебе сообщу.
– Договорились, босс.
Она посмотрела к себе в чашку, и я увидел маленькую девочку, глядящую в пруд и ждущую, когда вода успокоится, чтобы увидеть свое отражение или чтобы увидеть дно, а может быть – и то, и другое.
Она улыбнулась своему отражению, или чему-то еще, что она там увидела.
– Сильная буря? – спросила она меня.
– Угу. Чувствую своими костями.
– Прикажи ей уйти.
– Пытался. Но не думаю, что она послушается.
– Тогда, неплохо бы задраить некоторые люки.
– Это не повредит, и может быть, даже поможет.
– Погодный спутник будет над нами через полчаса. Ты что-нибудь узнаешь раньше?
– Думаю, да. Возможно, в любую минуту.
Я допил кофе и всполоснул чашку.
– Сообщи мне сразу, как узнаешь.
– Так точно. Спасибо за кофе.
Лотти все еще работала и не подняла глаз, когда я проходил мимо.
Поднявшись обратно, я увидел, что мой самый высокий глаз набрал уже достаточную высоту. Придержав его за хвост, я отсканировал картину дальних окрестностей: буруны облаков кипели и пенились, подобно морю, на другой стороне Святого Стефана. Горный хребет казался молом, дамбой, каменистой береговой линией. И за ней бушевали волны.
Мой другой глаз уже почти достиг своей цели. Я сделал паузу длиной в полсигареты и получил картинку: лишь серый непроницаемый дождевой занавес, проходящий по предместьям города.
…И он приближался.
Я позвонил Элинор.
– Надвигается дождь. Сильный, – сказал я.
– Стоит нескольких мешков с песком?
– Возможно.
– Тогда лучше начать готовиться. Ясно. Спасибо.
Я вернулся к наблюдению.
Терра дель Цигнус, Лебединая Земля. Чудесное имя. Оно относится как к планете, так и к ее единственному континенту.
Как описать этот мир в нескольких словах? Ну, приблизительно размером с Землю; точнее, немного меньше, но при этом больше воды. Что касается основной части суши, приложите сперва зеркало сверху от Южной Америки, чтобы получилось нечто, напоминающее результат сильного удара справа налево, потом поверните все это на девяносто градусов против часовой стрелки и спихните наверх, в северное полушарие. Сделали? Хорошо. Теперь схватите это за хвост и потяните. Растяните его на шесть-семь сотен миль, сделав потоньше посередине, и пусть центральная выпуклость перевалит через экватор на пять-шесть сотен миль. Теперь у вас есть Цигнус: большой залив, частично в тропиках, частично – нет. Ну и для пущей точности, раз уж вы рядом, разломайте Австралию на восемь кусков так, чтобы они были похожи на первые восемь букв греческого алфавита, и побросайте их тут где-нибудь. Насыпьте побольше ванили на оба полюса, и не забудьте наклонить глобус на восемнадцать градусов, прежде чем уйдете. Благодарю вас.
Я отозвал все свои летающие глаза, оставив лишь несколько, направленных на Святой Стефан, пока лавина облаков, часом позже, не одолела хребет. К тому времени, однако, подоспел погодный спутник, который тоже заснял картину. Он прислал отчет о плотном облачном покрове на той стороне. Шторм зародился очень быстро, как это часто происходит здесь, на Цигнусе. Почти столь же часто они исчезают с такой же быстротой, после часа небесной канонады или около того. Но иногда попадаются неудачные экземпляры: они тянутся и тянутся, неся в своих колчанах такое количество молний, которым не может похвастаться ни одна буря на Земле.
Расположение Бетти само по себе оказывается порой довольно небезопасным, однако, в общем и целом, его недостатки компенсируются его достоинствами. Мы находимся близ залива, примерно двадцать миль в глубь материка, и удалены на три мили (в среднем) от крупной реки – Нобеля. Часть Бетти простирается вплоть до ее берегов, но это меньшая часть. Наш город фактически имеет форму полосы, занимая, в основном, площадь семь миль в длину и две в ширину, вытянувшись вглубь материка к востоку от реки и почти параллельно морскому побережью. Приблизительно восемьдесят процентов его стотысячной популяции сконцентрировано в деловом районе, в пяти милях от реки.
Не то чтобы мы находились в самой низкой части окрестной территории, но и возвышенностью наше место тоже не назовешь. Пожалуй, наш уровень является наиболее характерным для данной местности. Это вышеупомянутое качество, ровно как и близость к экватору, было решающим фактором при основании Станции Бета. Другой причиной была наша близость к океану и к крупной реке. На континенте есть и другие города, все моложе и мельче, и три из них расположены выше по течению от нас. Мы – потенциальная столица потенциального государства.
Мы – хорошее, ровное место для легкого приземления челноков с межзвездных транспортов, находящихся на орбите, у нас есть все основные средства для роста и координации, когда дело дойдет для экспансии по всему континенту. Однако, в соответствии с нашим изначальным raison d'etre, сутью нашего существования, мы – место Привала: ремонтный пункт, торговая база, место восстановления, физического и психологического, на пути к другим, более заселенным мирам, расположенным дальше по маршруту. Циг был открыт позже многих других миров – просто, так сложились обстоятельства, – и тем другим повезло начать развиваться раньше нашего. Поэтому те другие более привлекательны для колонистов. А мы до сих пор довольно примитивны. Чтобы обеспечить самодостаточность на нашем уровне популяции и в наших географических масштабах, нам потребовалось общество, подобное тому, чтобы было на юго-западе Америки в середине девятнадцатого века, – по крайней мере, на первых порах. Даже теперь экономика Цига все еще частично основана на натуральном хозяйстве, хотя Земное правительство формально курирует нашу денежную систему.
Зачем нужен Привал, если вы спите большую часть пути от звезды к звезде?
Подумайте об этом некоторое время, а чуть позже я скажу вам, правы ли вы.
На востоке росли грозовые облака, растекаясь во все стороны волнами в зловещем зареве, пока своими очертаниями не превратили Святой Стефан в театральный балкон, полный чудовищ, то сгибающих, то вытягивающих свои шеи в направлении сцены: то есть, нас. Грифельно-черные тучи продолжали карабкаться друг на друга… и вдруг, их стена начала опрокидываться.
Я услышал первый рокот грома почти через полчаса после обеда, так что едва ли это был мой желудок.
Несмотря на все свои глаза, я подошел к окну посмотреть. Это напоминало парящий в воздухе ледник, вспарывающий небо.
Поднялся ветер. Я понял это по тому, как неожиданно вздрогнули и наклонились деревья. Это должен был быть наш первый шторм в сезоне. Бирюза начала меркнуть перед ним, а потом он затушевал и само солнце. В оконное стекло ударили первые капли, потом струи.
Словно сделанные из кремня, самые высокие пики Святого Стефана начали царапать шторму брюхо и утонули в дожде искр. Мгновение спустя, буря будто ударилась обо что-то с ужасающим грохотом, и ручьи на кварцевых стеклах окон превратились в реки.
Я вернулся к своей галерее и улыбнулся, увидев множество одинаковых картинок: люди, со всех ног бегущие в поисках укрытия. Немногие самые предусмотрительные были с зонтами в плащах. Остальные неслись как угорелые. Люди никогда не уделяют должного внимания прогнозам погоды. Это, как мне кажется, неотъемлемое свойство человеческой психологии, вероятно, уходящее корнями в первобытные времена, когда люди точно так же не доверяли шаману. Людям, попросту, хочется, чтобы предсказатель ошибся. Ведь если он окажется прав, то он, в каком-то смысле, утвердит свое превосходство, а это еще более неприятно, чем промокнуть.
Я вспомнил, что тоже забыл свой плащ, зонт и калоши. Но ведь утро было таким прекрасным, а прогноз погоды мог оказаться неправильным…
Как бы то ни было, я раскурил еще одну сигарету, и откинулся назад в своем большом кресле. Ни одна буря на свете не могла повредить моим глазам в небе.
Я включил светофильтры и сидел, глядя на текущие за окном струи дождя.
Спустя пять часов все еще лило, гремело и было темно.
Поначалу я надеялся, что к концу моей смены все закончится, но к тому моменту как пришел Чак Фулер, картина ни капельки не изменилась. Этим вечером Чак был моим сменщиком – вечерним Патрульным Веры.
Он присел рядом с моим столом.
– Ты рано, – сказал я. – Тебе все равно не заплатят за лишний час.
– Слишком мокро, чтобы заниматься чем-либо, кроме как просто сидеть. Лучше сидеть здесь, чем дома.
– Крыша течет?
Он покачал головой:
– Теща. Снова приехала погостить.
Я кивнул.
Один из недостатков маленького мира.
Он заложил руки за голову и откинулся назад на стуле, глядя куда-то в направлении окна. Я почувствовал приближение типичной для него эмоциональной вспышки.
– Знаешь, сколько мне лет? – спросил он немного погодя.
– Нет, – соврал я. Ему было двадцать девять.
– Двадцать семь, – сказал он мне. – И скоро будет двадцать восемь. Знаешь, где я побывал?
– Нет.
– Нигде, вот где! Я родился и вырос на этой жалкой планете! Женился и осел здесь. И никогда с нее не уезжал! И никогда не мог позволить себе этого, когда был моложе. А теперь у меня семья…
Он снова наклонился вперед, упершись локтями в колени, словно ребенок. Чак и в тридцать будет выглядеть как ребенок. Светлые, коротко постриженные волосы, курносый нос, сухощавый, и с кожей, которая очень дружит с загаром. Может, он и в пятьдесят будет вести себя как ребенок. Я никогда не узнаю.
Я ничего не сказал, потому что сказать мне было нечего.
Он хранил молчание довольно долго.
Потом вновь подал голос:
– А вот ты – знаменитость.
И через минуту продолжил:
– Ты родился за Земле. Земле! И ты побывал на массе других планет еще до того, как я даже родился. Для меня Земля – это просто название. И фотографии. И все остальные миры – тоже. Картинки, названия…
Я ждал. Потом, устав ждать, я проговорил:
Минивер Чиви был рожден
Как средоточье укоризны,
И жизнь влачил, тоскуя, он,
По лучшей жизни.
– Это откуда?
– Это строки из старинного стихотворения. То есть, оно сейчас старинное, но оно не было старинным, когда я родился. Оно было просто старым. У меня тоже были друзья, родственники, и даже теща. Сейчас от них остались только кости. Прах. Настоящий прах, не метафорический. Прошедшие пятнадцать лет кажутся пятнадцатью для меня. Ровно как и для тебя. Но не для них. После них уже написано немало глав истории. Каждый раз, когда ты перелетаешь от звезды к звезде, ты хоронишь свое прошлое. Мир, который ты покидаешь, будет полон чужих людей, если вдруг ты вздумаешь вернуться. Карикатуры твоих друзей, родственников, даже тебя самого. Не надо очень стараться, чтобы стать дедушкой в шестьдесят, прадедушкой в семьдесят пять или в восемьдесят. Но попробуй улететь на триста лет, и, вернувшись, ты встретишь своего пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-внука, которому окажется пятьдесят пять лет, и который не будет знать, что делать, когда ты посмотришь на него снизу вверх. Это пример, который даст тебе понять, насколько ты будешь одинок на самом деле. Ты не просто человек без страны и человек без мира. Ты – человек без времени. Ты и время – больше не принадлежите друг другу. Ты словно осколок, дрейфующий между звезд.
– Это бы того стоило, – сказал он.
Я рассмеялся. Мне приходилось выслушивать его жалобы каждый месяц (изредка, через месяц) на протяжении полутора лет. Раньше, правда, меня это так сильно не задевало, так что, вероятно, в этот день у меня, просто, слишком много всего накопилось: и дождь, и грядущий субботний вечер, и мои недавние походы в библиотеку, и его жалобы. Вот я и завелся.
Его последняя реплика переполнила чашу. «Это бы того стоило». Ну что я мог на это сказать?
Я рассмеялся.
Его лицо вспыхнуло.
– Ты смеешься надо мной!
Он вскочил, пристально глядя на меня.
– Вовсе нет, – сказал я. – Я смеюсь над собой. Твои слова не должны были меня тронуть. Но они тронули. Это говорит кое о чем забавном в отношении меня.
– О чем?
– Я старею и становлюсь сентиментальным, и это забавно.
– Извини.
Он повернулся ко мне спиной, отошел к окну и стал смотреть на улицу. Потом засунул руки в карманы, повернулся и посмотрел на меня.
– Ты счастлив? – спросил он. – В смысле, по-настоящему? У тебя есть деньги, и ничто тебя не держит. Ты бы мог собраться и улететь на ближайшем межзвезднике, если бы захотел.
– Конечно, я счастлив, – сказал я. – Мой кофе остыл. Ладно, забудь.
– Извини, – раздалось опять.
Он повернулся обратно к окну, и в тот же миг яркая вспышка молнии озарила его лицо, а его слова вылетели прямо навстречу грому:
– Прости меня, – услышал я как будто издалека. – Мне просто показалось, что ты должен быть одним из счастливейших людей в этом мире…
– Так оно и есть. Сегодня все из-за погоды. Это из-за нее мы все такие нервные. И ты в том числе.
– Да, ты прав, – сказал он. – Только посмотри на этот дождь. А ведь за несколько месяцев не упало ни капли…
– Все специально копили для сегодняшнего дня.
Он усмехнулся.
– Пойду вниз возьму кофе и сэндвич, прежде чем сменю тебя. Тебе принести чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
– Хорошо, до скорого.
Он вышел, посвистывая. Он никогда не переживал долго. У него и настроение – как у ребенка, – скачет туда-сюда… И он – Патрульный Веры.
Наверное, хуже работы для него придумать было бы невозможно: удерживать внимание на чем-то одном в течение долгого времени. Говорят, название профессии пошло от названия древнего летательного аппарата – «веролета», кажется. Мы посылаем свои глаза по заданному круговому маршруту, и они могут зависать, подниматься и отлетать назад, как это могли делать те машины. Мы патрулируем город и прилегающие территории. Обеспечение правопорядка – не слишком серьезная проблема на Циге. Мы никогда не подсматриваем в окна и не посылаем глаз в здание без приглашения. Наши свидетельства принимаются в суде (а если мы оказываемся достаточно проворными, чтобы нажать пару кнопок, то записанная пленка работает еще даже лучше), и мы можем оперативно координировать действия полицейских (людей и роботов) – все зависит от того, что в данный момент более целесообразно.
Однако, на Циге не так уж много преступлений, несмотря на то, что каждый носит с собой то или иное оружие, даже маленькие дети. Каждый имеет достаточное представление о том, что замышляет его сосед, а для беглеца есть не так много мест, чтобы спрятаться. Так что, мы по большей части следим за воздушными транспортными потоками, приглядывая попутно за окружающей дикой природой (которая и является причиной для ношения личного оружия).
Последнюю из вышеупомянутых функций мы называем ОЗАЛ – Общество Защиты от Агрессии по отношению к Нам. Вот почему каждый из моих ста тридцати глаз оснащен шестью ресницами сорок пятого калибра.
Здесь водятся твари, похожие на карликовую панду, – высотой три фута до плеча, когда она сидит, словно игрушечный медвежонок, с большими квадратными шелковыми ушками, кудрявым пятнистым мехом, большими ясными коричневыми глазами, розовым языком, носом кнопкой, хвостиком, похожим на мягкий шарик для припудривания, острыми маленькими белыми зубками, более ядовитыми, чем у квемедской гадюки, и с почти такой же слабостью к внутренностям млекопитающих, какую, наверное, какая-нибудь кошка питала бы к связке кошачьей мяты.
Еще здесь есть снапперы, которые выглядят не менее противно, чем называются: пернатые рептилии с тремя рогами на покрытой панцирем голове, по одному под каждым глазом, словно бивни, и один на носу – загибающийся вертикально вверх, лапы длиной восемнадцать дюймов, и четырехфутовый хвост, который животное держит выпрямленным на весу, когда бежит трусцой со скоростью борзой собаки, и который раскачивается из стороны в сторону, словно мешок, туго набитый песком. И пасть – полная длинных острых зубов.
Еще здесь есть земноводные твари, от случая к случаю приплывающие по реке из океана. Я лучше не буду о них говорить. Они тоже в достаточной степени отвратительны и злобны.
Так или иначе, это лишь немногие из причин существования Патрульных Веры – не только на Циге, но на многих, многих пограничных мирах. Мне довелось работать в этой должности на нескольких из них, и я понял, что опытный патрульный никогда не останется без работы здесь, во внешних пределах. Это все равно, что быть профессиональным клерком еще там, дома.
Чак задержался дольше, чем я ожидал, и вернулся уже после того, как время моей вахты формально закончилось, однако он выглядел веселым, и я ничего не сказал. Бледный отпечаток помады на воротничке, и на лице улыбка – в общем, я пожелал ему доброго завтра, взял свою трость, и удалился в направлении гигантской стиральной машины.
Там поливало так, что я не рискнул идти два квартала до своей машины пешком.
Я вызвал такси, и мне пришлось ждать еще пятнадцать минут. Элинор решила не нарушать формальный график и уехала сразу после обеда, а практически весь персонал был отпущен часом раньше из-за непогоды. В результате, здание мэрии превратилось в обитель гулкого эха, блуждающего среди стеклянных дверей темных офисов. Я ждал в холле перед главным входом, слушая рокот падающего дождя, переходящий в журчание по мере того, как вода находила дорогу к сточным трубам. Дождь хлестал по мостовой и бил по оконным стеклам, делая их ледяными на ощупь.
Еще утром я собирался провести вечер в библиотеке, но по мере того, как менялась погода, я поменял свои планы. «Завтра, или через день», – решил я. Сегодня был вечер для хорошего ужина, горячей ванны, моих собственных книг, бренди и раннего отхода ко сну. Пусть погода не годилась ни для чего другого, но для хорошего сна она подходила великолепно. Такси затормозило прямо перед зданием и засигналило.
Я побежал.
На следующий день с утра дождь прекратился примерно на час. Потом заморосил снова, и уже лил, не переставая.
К полудню он превратился в сплошной вертикальный поток.
Еще через день была пятница – день, в который я всегда свободен от дежурства, и я был несказанно этому рад.
Скопируйте погодный отчет за четверг, и получите пятницу.
Но я, все-таки, решил чем-нибудь заняться.
Я жил как раз в той части города, что была рядом с рекой. Нобель вздулся, а дождь продолжал наполнять его. Водостоки уже начали засоряться и закупориваться, вода разливалась по улицам. Дождь лил и лил, лужи ширились, превращаясь в маленькие озерца, а с небес аккомпанировало соло ударных, и землю разили огненные зигзаги и трезубцы. Поток смывал в дренажные канавы трупики летучих лягушек, словно ошметки отгремевшего фейерверка. Шаровая молния продефилировала через площадь перед зданием мэрии. Огни Святого Эльма облепили флагшток, Наблюдательную Башню и гигантскую статую Уайета, словно пытавшегося из последних сил выглядеть величественно.
Я направился в верхнюю часть города в библиотеку, медленно ведя машину сквозь бесконечную бисерную завесу. Небесные кантовщики мебели, по-видимому, не состояли в профсоюзе, потому что на кофе они явно не отвлекались. Наконец, я нашел, где припарковаться, и, проложив себе зонтиком дорогу, вошел в библиотеку.
В последние годы во мне появилось что-то от библиофила. Не то, чтобы я испытывал сильную жажду знаний, скорее, это информационный голод.
Все это уходит корнями в суть моего положения в общей вселенской кастрюле. Мы допускаем, что в мире есть что-то, быстрее света, как, например: фазовые скорости радиоволн в ионной плазме или метки ионно-модулированных световых лучей коммуникационной системы «Утконос» (использовавшейся, как я помню, в Солнечной системе) в момент, когда два луча ножницами смыкаются на планете. Но все это весьма редкие исключения, не имеющие ни малейшего отношения к перемещению космических капсул с людьми и других объектов между звездами. Вы не можете превзойти скорость света, когда речь идет о перемещении материи. Вы можете лишь подобраться к ней достаточно близко, только и всего.
Жизнь, однако, может быть приостановлена. Это легко – ее можно выключить, а затем включить снова без малейших проблем. Именно поэтому я и существую так долго. Пусть мы не можем заставить корабли лететь быстрее, зато мы можем заставить людей жить медленнее – вплоть до полной остановки. И пусть корабль, двигающийся с околосветовой скоростью, летит хоть полвека или даже дольше, если нужно, и несет пассажиров к цели их путешествия. Именно поэтому я так одинок. Каждая моя маленькая смерть ведет к воскрешению одновременно на другой земле и в другом времени. У меня такое произошло несколько раз, и поэтому я стал библиофилом: новости летят настолько же медленно, насколько медленно летит корабль и люди в нем. Купите свежую газету перед тем, как подняться на борт, и она еще будет таковой, когда вы прибудете в пункт назначения, но там, где вы ее купили, она уже была бы расценена как исторический документ. Пошлите письмо назад на Землю, и внук вашего адресата, возможно, напишет ответ вашему правнуку, если почтовая связь окажется достаточно хорошей, и оба ребенка проживут достаточно долго.
Все маленькие библиотеки здесь, во внешних пределах, полны редких книг: первые издания бестселлеров, которые люди покупают, когда улетают из других пределов, и которые они часто дарят по окончании пути. Мы исходим из предположения, что к тому моменту, когда эти книги доходят до нас, они уже попали в категорию всеобщего достояния, и мы перепечатываем их и выпускаем собственные издания. Никто из авторов никогда не предъявлял нам иск, и ни один издатель не оказывался под угрозой возникновения претензий со стороны чьих-либо представителей, уполномоченных или правопреемников.
Мы полностью автономны и всегда отстаем от времени, потому что есть транзитная задержка, которую невозможно преодолеть. Так что, Земное правительство осуществляет над нами не больше контроля, чем мальчик, дергающий порвавшуюся нить своего летучего змея.
Возможно, Йетс имел в виду что-то подобное в своем «Втором Пришествии», когда написал эту точную строку: «Все рушится, теряет центр власть». Едва ли все так ужасно, конечно, но я все равно должен ходить в библиотеку и читать новости.
День струился вокруг меня.
Слова текли по экрану в моей кабинке по мере того, как я прочитывал очередную страницу газеты или журнала, нетронутых человеческой рукой, а вода текла по предместьям Бетти, питаемая потоками с гор, вымывая подножие леса, взбивая в ореховое масло наши поля, затапливая подвалы, просачиваясь сквозь все и вся и заполняя наши улицы грязным месивом.
Когда настало время ленча, я навестил библиотечный буфет, где узнал от девушки в зеленом переднике и желтой юбке (которая очень мило шелестела), что команды с песочными мешками уже работают вовсю, и что движение на восток от Центральной Площади закрыто.
Перекусив, я надел сапоги и плащ и отправился в том направлении.
Вне всяких сомнений, песочная дамба поперек Главной Улицы была уже высотой по пояс; но, все равно, вода струилась уже на уровне лодыжек, и еще больше падало сверху каждую минуту.
Я поднял глаза на статую старого Уайета. Теперь он был без нимба, чего, вообще говоря, следовало ожидать: оказавшись поначалу во власти добросовестного заблуждения, он очень быстро это осознал.
Он держал очки в левой руке и, казалось, глядел на меня, как будто бы немного с опаской, думая, возможно, глубоко под всей этой бронзой, не выдам ли я его теперь, и не сведу ли на нет его монолитное, мокрое, позеленевшее от времени величие. Выдам…? Наверное, я был единственным, кто действительно помнил этого человека. Он хотел стать отцом этой великой новой страны, отцом в буквальном смысле этого слова, и он был чертовски старателен. Три месяца при исполнении, и вот я уже вынужден дорабатывать за него двухлетний срок. В свидетельстве о смерти в качестве причины была указана «остановка сердца», и не было ни малейшего упоминания о том куске свинца, который немного ускорил медленный процесс. Все участники тех событий давно уже покинули этот мир: разгневанный муж, испуганная жена, следователь из отдела убийств. Все, кроме меня. Но я никому не расскажу, если только статуя Уайета сама не расскажет, потому что теперь он герой, а нам здесь во внешних пределах очень нужны статуи героев – даже больше, чем сами герои. В свое время он смог эффективно организовать спасательные работы во время наводнения в районе Батлера, и это вполне заслуживает вечной памяти.
Я подмигнул своему старому боссу, и капля дождя упала с его носа в лужу у моих ног.
Я отправился обратно к библиотеке, сквозь громовые раскаты и яркие вспышки, слыша всплески и ругательства рабочей команды, которая начала баррикадировать соседнюю улицу. Черным силуэтом над головой проплыл глаз. Я помахал рукой, и он мигнул мне шторкой светофильтра. Кажется, патрульный Джон Кимз присматривал за нашей лавкой в тот день, но я не уверен.
Неожиданно небеса разверзлись, и мне показалось, что я стою под водопадом.
Я потянулся рукой к стене и не нашел ее, я поскользнулся и едва не плюхнулся, в последний момент сумев вернуть себе равновесие тростью. Я нащупал дверной проем и ввалился внутрь.
Последовали десять минут молний и громовых раскатов. Затем, когда ко мне вернулись зрение и слух, а дождь слегка ослаб, я увидел, что улица (Вторая Авеню) превратилась в реку. Неся все возможные виды мусора, бумагу, шляпы, палки, ил, она с неприятным бурлением неслась мимо моего убежища. На вид она была уже выше верха моих сапог, поэтому я ждал, пока вода спадет.
Но вода не спадала.
Напротив, она почувствовала себя со мной на равных и начала заигрывать.
Я понял, что текущий момент ничуть не хуже, чем любой другой. И ситуация прогрессировала явно не в мою пользу.
Я попробовал бежать, но с полными сапогами большее, на что вы способны, это быстро брести, а мои сапоги наполнились через три шага.
День был окончательно испорчен. Как можно сосредоточиться на чем-то с мокрыми ногами? Я добрался по парковки, и начал месить колесами грязь по направлению к дому, чувствуя себя капитаном речного катера, мечтающим, на самом деле, ездить на верблюде.
День был больше похож на вечер, когда я заехал в свой захламленный, но незатопленный гараж. То, что казалось вечером, было больше похоже на ночь, когда я стал пробираться по узкому переулку к черному входу своего дома. Мы не видели солнца уже несколько дней – забавно, насколько вам на самом деле его не хватает, когда оно вдруг берет отпуск. Небо казалось твердым колпаком, а высокие кирпичные стены переулка были чище, чем я когда-либо видел, несмотря на сумрак.
Я старался держаться левой стены, чтобы хоть частично защититься от дождя. Когда я проезжал мимо реки, я заметил, что уровень воды подбирался уже к самым высоким отметкам, которые были проставлены на боках пирса. Нобель казался большой испортившейся кровавой сарделькой, кожица которой была вот-вот готова лопнуть. Всполох молнии осветил дорогу передо мной, и я замедлил шаг, чтобы не угодить в лужу.
Я сделал несколько шагов вперед, думая о сухих носках и сухом мартини, повернул направо за угол, и тут он напал на меня: орг.
Половина сегментов его тела была поднята над мостовой под углом в сорок пять градусов, в результате, его широкая голова с глазами как светофоры, говорящие «Стоп», оказалась на высоте в три с половиной фута над землей, когда животное бросилось на меня, стремительно перебирая всеми своими бледными маленькими ножками, нацелив смертоносный рот в центр моей груди.
Тут я прерву свое повествование, чтобы сделать пространное отступление, касающееся моего детства, которое, если вы примете во внимание сложившуюся ситуацию, мгновенно освежилось в моей памяти.
Родился, вырос, получил образование на Земле, проработал два лета на скотном дворе, пока учился в колледже. Я до сих пор помню запахи и звуки тех животных; мне столько раз случалось выводить их из загона и гнать в последнюю милю. И я помню запахи и звуки университета: формальдегид в биолабораториях, голоса первокурсников, насилующих французские глаголы, всезабивающий аромат кофе, смешанный с сигаретным дымом, в комнате студенческого союза, всплеск свежепринятого в студенческое братство новичка, которого его собраться столкнули в бассейн перед Музеем Искусств, звон никого не интересующих церковных колоколов и университетский звонок, запах газона после первой в году стрижки (и большой черный Энди, восседающий на своем травоядном монстре, в надвинутой на брови бейсболке и сигаретой, которая странным образом еще не прожгла ему левую щеку), и каждый раз, каждый раз «щелк-щелк-хрусь-хлоп», когда я шел туда или обратно по песчаной дорожке.
Я не хотел заниматься Общей Физической Культурой, но она была обязательным предметом в первые четыре семестра. Единственным выходом было записаться в секцию какого-либо конкретного вида спорта. Я выбрал фехтование, поскольку теннис, баскетбол, бокс, реслинг, гандбол, дзюдо – все это, казалось, требовало слишком больших усилий, а гольф я себе позволить не мог. Едва ли я мог предположить, к чему приведет этот выбор. Оказалось, что этот вид спорта столь же непрост, как и все остальные, и даже тяжелее некоторых из них. Но он мне понравился. Так что я поучаствовал в отборочных соревнованиях на втором курсе, попал в команду боя на рапирах, и заработал три спортивных университетских грамоты, поскольку пробыл в команде вплоть до последнего курса. Все это говорит о следующем: скотина, проявившая упорство в поиске легкого выхода, все равно попадет на скотобойню, но имеет шанс получить от жизни чуть больше удовольствия, чем остальные.
Когда я попал сюда, на неосвоенный рубеж, где каждый носит с собой оружие, я сделал себе эту трость. Она сочетает в себе лучшие качества рапиры и штока для погона скота. Только это такой шток, которым достаточно ткнуть скотину один раз, и она уже никогда не двинется с места.
Свыше восьмисот вольт в максимальном режиме, когда конец касается чего-либо, если правильным образом разжать рукоять.
Моя рука сделала выпад вперед и вверх, а пальцы, тем временем, выполнили то самое правильное движение.
Орг получил свое.
Непонятный звук вылетел из под рядов бритвенных лезвий во рту животного, когда я выполнил укол в его мягкое уязвимое брюхо и отдернул руку в сторону: звук, похожий не то на свист воздуха, не то на писк. И орг (сокращение от организм-с-длинным-названием-которое-я-не-помню) отдал концы.
Я выключил трость и обошел его. Это была одна из тех тварей, что иногда выходят из реки. Помню, как я еще три раза оглянулся, снова включил свою трость на максимум и не выключал ее, пока не зашел в дом, не запер за собой дверь и не зажег весь свет.
После этого я позволил себе вздрогнуть, а немного погодя поменял носки и смешал напиток.
Да будут ваши улицы чисты от оргов.
Суббота.
По-прежнему, дождь.
Сырость повсюду.
Вся восточная сторона была укреплена мешками с песком. В некоторых местах они способствовали лишь созданию песчаных водопадов, где в противном случае потоки могли бы течь более спокойно и быть чуточку чище. В других же местах они действительно сдерживали воду, до некоторой поры.
К этому времени уже объявили о шести смертях, явившихся прямым следствием дождя.
К этому времени уже были пожары, вызванные молниями, аварии, вызванные водой, болезни, вызванные сыростью и холодом.
К этому времени материальный ущерб начинал становиться весьма ощутимым.
К этому времени все были уставшими, злыми, измученными и мокрыми. Включая меня.
Хотя суббота была субботой, я отправился на работу. Мы с Элинор работали вместе в ее кабинете. Перед нами на столе была разложена карта спасательных работ, и шесть передвижных экранов были установлены вдоль одной из стен. Шесть глаз парили над полудюжиной контрольных пунктов и держали нас в курсе того, что там происходило. Несколько новых телефонов и большая радиоустановка стояли на конторке. Пять пепельниц, словно просили, чтобы их вытряхнули, а кофейник цинично насмехался над человеческими стараниями.
Вода в Нобеле практически достигла максимальной отметки. Мы ни в коем случае не являлись изолированным средоточием бури. Выше по реке, страдал Батлер, протекало, как сито, Лебединое Гнездо, тонула в речном потоке Лори. А дикую природу между нами трясло и хлестало дождем.
Несмотря на то, что мы все время были на прямой связи, мы трижды тем утром вылетали на объекты: один раз, когда соединяющий север с югом мост через реку Ланс рухнул и был снесен к Нобелю до самой излучины близ сталелитейных цехов Мака; другой раз, когда кладбище Уайлдвуд, расположенное на сглаженном ветрами полукруглом холме к востоку от города, оказалось глубоко распахано бурей – могилы разворочены, несколько гробов всплыло; и наконец, когда, еще дальше на восток, рухнули три дома, полные людей. Легкий флаер Элинор швыряло ветром, когда мы прокладывали себе путь сквозь стихию к местам происшествий, чтобы осуществить оперативный контроль. Я пилотировал почти полностью по приборам. К этому моменту деловой центр города превратился в приют для эвакуируемых со всех сторон. Я три раза за утро принимал душ и дважды менял одежду.
Все немного успокоилось к полудню. Включая дождь. Покров облаков не разошелся, но дождь перешел в морось, что дало нам возможность отвоевать некоторые позиции в борьбе с водой. Остававшиеся стены были укреплены, беженцам дали еду и сухую одежду, кое-где убрали мусор. Четыре из шести глаз вернулись на маршрут патрулирования, потому что четыре контрольных пункта не являлись больше таковыми.
…И нам нужны были все глаза для патрулирования против оргов.
Обитатели промокшего леса тоже не сидели без дела. Семь снапперов и бесчисленное множество карликовых панд были застрелены в тот день, и еще несколько зловещих тварей из растревоженных вод Нобеля – не говоря уже об ассорти из двухголовых змей, жалящих летучих мышей, сверлильщиков и сухопутных угрей.
К 19:00, казалось, было достигнуто перемирие. Мы с Элинор сели в ее флаер и полетели наверх в небо.
Мы поднимались все выше и выше. Наконец, раздалось шипение: кабина начала самогерметизироваться. Вокруг нас простиралась ночь. Лицо Элинор в свете приборной панели, казалось, было спрятано под маской истощения. Она поднесла руки к вискам, будто хотела ее снять, и когда я снова оглянулся, мне почудилось, что она и в правду это сделала. Легкая улыбка тронула ее губы, а глаза засверкали. Непослушный локон тенью лежал на лбу.
– Куда ты меня везешь? – спросила она.
– Э… вверх, – ответил я. – Выше бури.
– Зачем?
– Прошло слишком много дней, – сказал я, – с тех пор как мы последний раз видели спокойное небо.
– Правда, – согласилась она, наклоняясь вперед, чтобы зажечь сигарету. Я увидел, как сбились ее волосы, и захотел протянуть руку и поправить их, но не стал.
Мы оказались над океаном облаков.
Небо было таким темным, безлунным. Звезды сияли как осколки бриллиантов. Тучи текли как лава.
Мы дрейфовали. Мы смотрели на небеса. Я «заякорил» флаер, словно это был глаз в режиме парения, и тоже зажег сигарету.
– Ты старше меня, – вдруг сказала она. – Действительно. Ты знаешь?
– Нет.
– Есть определенная мудрость, определенная сила, что-то вроде эссенции проходящего времени, которая проникает в человека, пока он спит среди звезд. Я знаю, потому что я чувствую это, когда я рядом с тобой.
– Нет, – сказал я.
– Тогда, возможно, люди только думают, что это сила веков дает тебе что-то подобное. Наверное, это было у тебя с самого начала.
– Нет.
Она улыбнулась.
– Я не говорила, что это такое уж положительное качество.
Я рассмеялся.
– Ты спрашивал, собираюсь ли я участвовать в выборах этой осенью. Мой ответ «нет». Я думаю отойти от дел. Хочу заняться личной жизнью.
– С кем-нибудь конкретным?
– Да, очень конкретным, Джас, – сказала она, и улыбнулась мне, а я поцеловал ее – правда, очень коротко, потому что пепел с ее сигареты был готов упасть мне за шиворот.
Поэтому мы потушили обе сигареты и поплыли над невидимым городом, под небом без луны.
Я упоминал ранее, что расскажу вам о Привалах. Если вы собираетесь пролететь расстояние в сто сорок пять световых лет, и планируете потратить на это, скажем, сто пятьдесят реальных лет, зачем останавливаться и разминать ноги?
Ну, во-первых (и это, пожалуй, главное), никто не спит в течение всего межзвездного прыжка. Есть масса мелких вещей, требующих человеческого наблюдения на протяжении всего времени. Никто не собирается сидеть и следить за ними все сто пятьдесят лет в совершенном одиночестве. Поэтому все это делают по очереди, раз или два за полет, в том числе и пассажиры. Все получают инструкции, что делать, пока не придет доктор, и кого разбудить и как действовать, если возникнут проблемы. Затем каждый, в соответствии с установленной очередью, дежурит в течение месяца, или около того, вместе с несколькими своими попутчиками. На борту всегда бывает несколько сотен человек, и после того, как каждый отработает свою роль, все начинается заново по кругу. Всевозможные механические агенты присматривают за людьми, даже не подозревающими о существовании некоторых из них (призванных осуществлять защиту от людей, ровно как и с помощью людей – на тот невероятный случай, если несколько ненормальных соберутся вместе и решат открыть иллюминатор, изменить курс, убить пассажиров, или что-нибудь в этом роде), при этом люди тщательно сортируются и делятся на группы таким образом, чтобы контролировать и уравновешивать друг друга, а также корабельную автоматику. Главная идея здесь в том, что люди и машины несут вахту совместно.
После нескольких дежурств, перемежающихся с периодами холодного сна, в вас постепенно начинает развиваться клаустрофобия и депрессия. Поэтому, если выдается возможность сделать Привал, ею всегда пользуются, чтобы восстановить равновесие рассудка и оживить слабеющие животные инстинкты. Это также служит целям обогащения жизни и экономики «привальных» планет той информацией и деяниями, которые вы несете в себе и с собой.
Поэтому на многих планетах Привалы стали традиционными праздничными днями, к которым в небольших мирах приурочены фестивали и празднества, а в тех, где популяция побольше, – парады и транслируемые на всю планету интервью и пресс-конференции. Я понимаю, что что-то очень похожее происходит теперь и на Земле, когда туда приезжают гости с дальних колоний. Кстати, одна весьма неудачливая молодая актриса, Мерелин Остин, решилась сделать дальний вояж во внешние пределы, побыла там несколько месяцев и вернулась на следующем корабле назад. Так вот, выступив пару раз на 3D с рассказом о межзвездной культуре, и посверкав там своими белоснежно-белыми зубами, она заполучила головокружительный контракт, третьего мужа и большую роль в кино. Все это к тому, насколько велико значение Привалов.
Я посадил нас на крыше Геликса, самого большого многоквартирного комплекса Бетти, в котором Элинор владела угловой анфиладой с двумя балконами, дававшими вид как на далекий Нобель, так и на огни Долины Пош – жилого сектора Бетти.
Элинор приготовила бифштексы с печеным картофелем, вареной кукурузой и пивом – все, как я люблю. Я был доволен и сыт, и оставался таким до полуночи, строя планы на наше совместное будущее. Затем я вызвал такси до Центральной Площади, где я оставил свою машину.
Когда мы приехали, я решил заглянуть в Чрезвычайный Центр – просто, чтобы посмотреть, как идут дела. Я зашел в центральный холл, постучал ногами, стряхнув лишнюю воду, повесил плащ и пошел по пустому коридору к лифту.
Лифт поднялся слишком тихо. Они ведь должны немного поскрипывать, разве нет? Они не должны издавать лишь мягкие вздохи и иметь двери, которые открываются и закрываются без единого звука! Я обогнул предательский угол по пути в Чрезвычайный Центр…
Это была поза, над которой Роден поработал бы с большим удовольствием. Все, что я могу сказать, это что мне повезло, что я зашел именно тогда, когда я зашел, а не на пять-десять минут позже.
Чак Фулер и Лотти, секретарша Элинор, отрабатывали технику реанимации и искусственного дыхания методом «рот в рот» на диване в маленьком алькове с противоположной стороны от большой двери, ведущей в ЧЦ.
Чак был ко мне спиной, но Лотти заметила меня поверх его плеча, ее глаза расширились, и она оттолкнула его. Он тот час же обернулся.
– Джас, – проговорил он.
Я кивнул.
– Просто проходил мимо, – сказал я ему. – Решил, вот, зайти поздороваться и взглянуть на глаза.
– ‘А… все в полном порядке, – ответил он, отступая в коридор. – Оно сейчас в автоматическом режиме, я… э… решил пойти налить кофе. Лотти на ночном дежурстве, она зашла спросить, нет ли отчетов, которые нужно напечатать. У нее вдруг закружилась голова и мы вышли сюда, где диван…
– Да, она выглядит немного… утомленной, – сказал я. – В аптечке есть нюхательная соль и аспирин.
Я прошел мимо них в Центр, чувствуя себя крайне неловко.
Чак последовал за мной через пару минут. Я смотрел на экраны, когда он подошел ко мне сзади. Ситуация, казалось, была под контролем, но сто тридцать видов Бетти были все еще мокрыми от идущего дождя.
– Э… Джас, – сказал он. – Я не ожидал, что ты придешь.
– Очевидно.
– Я хотел спросить… ты ведь не подашь на меня рапорт, ведь так?
– Нет, я не подам на тебя рапорт.
– … и ты ничего не скажешь Синтии, ведь правда?
– Твои факультативные занятия, – ответил я, – твое личное дело. Как друг, советую заниматься ими в свободное время и в более подходящих местах. Однако это уже начинает ускользать из моей памяти. Уверен, что через минуту я об этом полностью забуду.
– Спасибо, Джас, – сказал он.
Я кивнул.
– Что нам нынче обещает Погодный Центр? – спросил я, поднимая трубку телефона.
Он покачал головой, и я набрал номер.
– Плохо, – сказал я, опуская трубку. – Снова осадки.
– Черт, – театрально воскликнул он, и трясущимися руками зажег сигарету. – Эта погода меня совершенно доканывает.
– Меня тоже, – ответил я. – Я, пожалуй, побегу. Хочу успеть добраться до дома, прежде чем снова ливанет. Возможно, загляну завтра. Пока.
– Пока.
Лифт вернул меня на первый этаж, я забрал пальто и вышел. Я нигде не заметил Лотти, но она, наверное, была где-то рядом, и ждала, пока я уйду.
Я сел в машину и успел проехать полдороги до дома, когда хляби снова разверзлись. Небо взорвалось молниями, и шипящее облако гигантским пауком поползло по городу, вонзая в его плоть свои белые конечности и обозначая пылающими следами свой путь. Мне потребовалось еще пятнадцать минут, чтобы добраться до дома, но феномен и не думал прекращаться, когда я въехал в гараж. Пока я шел по переулку (с включенной тростью), я слышал далекое шипение молний и громыхание, и постоянный полусвет заполнял пространство между домами, как отголосок огненного марша стихии.
Войдя внутрь, я слушал гром и дождь и смотрел на разворачивающийся вдалеке апокалипсис.
Призрак города посреди бури…
Дома через дорогу казались абсолютно чистыми в пульсирующих всполохах молний. Я не стал включать свет в квартире, чтобы лучше видеть улицу. Все тени казались совершенно черными, как тушь, они лежали повсюду под озаряемыми грозой лестницами, фронтонами, подоконниками, балконами; и все, на что падал свет, казалось, само тлело внутренним огнем.
Высоко над землей продолжало шествовать живое (или неживое), огненное насекомоподобное нечто, над крышами близлежащих домов проплыл глаз в голубом гало. Небесный огонь пульсировал, облака горели, словно недра преисподней; гром то бормотал, то грохотал; белесый дождь сверлил мостовую, которая бурлила пенными потоками. Неожиданно, снаппер – трехрогий, с промокшими перьями, с мордой демона, с усеянным лезвиями хвостом, зеленый – выскочил из-за угла, а мгновением позже я услышал звук, который вначале принял за очередной раскат грома. Животное побежало с невероятной скоростью по дымящейся мостовой. За ним устремился глаз, добавляя к падающим дождевым каплям свинцовые градины. Оба скрылись из виду на соседней улице. Все произошло за один миг, но за этот миг я ответил для себя на вопрос, кто должен все это рисовать. Не Эль Греко, не Блейк, нет: Босх. Вне всяких сомнений, Босх – с его кошмарными образами улиц ада. Он – тот единственный, кто смог бы отдать должное этому мгновению бури.
Я смотрел до тех пор, пока паукообразное облако не втянуло в себя свои ноги, не повисло, словно тлеющий кокон, и не умерло, как уголь, превращающийся в золу.
Неожиданно стало очень темно, и остался лишь дождь.
Воскресенье было днем хаоса.
Горели свечи, горели церкви, тонули люди, дикие звери бежали по улицам (либо плыли по ним), дома отрывало от фундаментов и швыряло, точно картонные кораблики, потоками воды, потом налетел сильный ветер, и с ним пришло безумие.
Я не мог добраться до здания мэрии на машине, поэтому Элинор прислала за мной свой флаер.
Подвальные помещения были заполнены водой, а цокольный этаж напоминал приемную Нептуна. Все отметки былых наводнений были превзойдены.
Мы были в центре самой страшной бури за всю историю Бетти.
Оперативный штаб переехал на третий этаж. Теперь мы уже не могли остановить происходящее. Все сводилось лишь к вылетам на места происшествий и оказании той помощи, которую мы могли оказать. Я сидел перед своей галереей и наблюдал.
Лило не как из ведра – лило как из цистерны; небо выливало на нас пруды, озера, реки дождя. В течение какого-то времени казалось, что на нас обрушился целый океан. Частично это было из-за ветра, который вдруг зашел с залива, и его порывы придали дождю еще больше силы и практически сделали его горизонтальным. Это началось в полдень и закончилось через несколько часов, но когда ветер ушел, город был сломлен и истекал кровью. Уайет лежал на своем бронзовом боку, флагшток исчез, не было ни одного дома с целыми стеклами и без воды внутри, тот тут, то там пропадало электричество, и вдруг один из моих глаз показал трех карликовых панд, терзающих мертвого ребенка. Невольно выкрикнув проклятие, я расстрелял их сквозь дождь и расстояние. Элинор плакала рядом со мной. Позже пришло сообщение о беременной женщине, которая могла родить только через кесарево сечение, и которая оказалась запертой на вершине холма вместе со своей семьей, когда у нее начались роды. Мы все еще пытались добраться до нее на флаере, но ветер… Я видел обгоревшие здания и тела, людей и животных. Я видел машины, наполовину ушедшие в землю, и дома, расколотые словно щепки. Я видел водопады там, где раньше была суша. Я расстрелял немало обойм в тот день, и не только в зверей из леса. Шестнадцать моих глаз были сбиты мародерами. Надеюсь, я никогда больше не увижу некоторые из фильмов, что заснял в тот день.
Когда начался самый тяжелый воскресный вечер на моей памяти, и дождь не ослаб, я понял, что такое отчаяние, в третий раз в моей жизни.
Мы с Элинор были в Чрезвычайном Центре. Свет погас уже в восьмой раз. Остальной персонал был на третьем этаже. Мы сидели в темноте, не двигаясь, не имея возможности сделать абсолютно ничего, чтобы сдержать наступление хаоса. Мы даже не могли видеть, как это происходит, пока не восстановится электричество.
Поэтому мы разговаривали.
Были ли это пять минут, или час, я, право, не знаю. Я помню, как рассказал ей о девушке, похороненной на другой планете, чья смерть обратила меня в бегство. Два перелета в два новых мира, и я порвал свою связь с временем. Но сотня лет путешествий не подарит век забвения – это не тот случай, когда можно перехитрить время с помощью маленькой смерти холодного сна. Память – это месть времени, и пусть в течение целой эпохи вы лишаете глаз зрения, а ухо – слуха, когда вы просыпаетесь, ваше прошлое, по-прежнему, с вами. И худшее, что можно затем сделать, это вернуться на безымянную могилу своей жены на изменившейся земле, оказавшись чужаком в месте, которое когда-то было вашим домом. И тогда вы снова бежите, и спустя некоторое время действительно что-то забываете, потому что некоторое количество настоящего времени для вас тоже должно пройти. Но к этому времени вы одиноки, один на один с самим собой: совершенно одиноки. Это был первый раз в моей жизни, когда я понял суть отчаяния. Я читал, работал, пил, распутничал, но наступало следующее утро, и я – снова был я, сам по себе. Я метался от планеты к планете, надеясь, что что-то изменится, но с каждой переменой оказывался все дальше и дальше от всего, что было мне знакомо.
И другое чувство постепенно возникло во мне, и оно было еще тяжелее: где-то должно быть время и место, наилучшим образом подходящее для каждого когда-либо жившего человека. После того, как мое самое тяжелое горе оставило меня, и я помирился с исчезнувшим прошлым, я начал думать об этом месте и времени. Где и когда в космосе предпочел бы я прожить остаток своих дней? Прожить в полную силу? Прошлое было мертво, но возможно, лучшее время ждало меня на одной из еще не открытых планет, заключенное в моменте, который еще только будет записан в историю. Как я, вообще, могу узнать об этом? Как я могу быть уверен, что мой Золотой Век не находится на соседней планете, и что я, возможно, влачу существование в Темной Эре, когда Ренессанс моих дней ждет меня на расстоянии одного билета, одной визы, одной странички дневника? Это был второй раз, когда я ощутил отчаяние. Я не знал ответа, пока не оказался на Лебединой Земле. Я не знаю, почему я полюбил Элинор, но я полюбил, и это был мой ответ. А потом пришел дождь.
Когда снова зажегся свет, мы сели к экранам и закурили. Она рассказала о своем муже, который вовремя умер смертью героя, что спасло его от белой горячки, которая должна была бы окончить его дни. Он погиб, как погибают самые храбрые – не зная, почему, – просто под действием рефлекса, который, в конце концов, был его частью; рефлекса, который заставил его встать на пути стаи волкоподобных тварей, напавших на исследовательский отряд, в составе которого он был, – в глуши того леса у подножия Святого Стефана – чтобы сразиться с ними с одним лишь мачете в руках и быть разорванным зверями на куски, пока его товарищи добежали до лагеря и укрылись в нем, спасши свои жизни. В этом и есть сущность мужества: мгновение безрассудства, электрический разряд в спинном мозге, предопределенный суммарным итогом всего, чтобы вы когда либо сделали, желаете сделать или не делать, и сожалеете, что сделали или не сделали; и лишь затем приходит боль.
Мы смотрели на галерею картинок на стене. Человек – разумное животное? Больше, чем зверь, но меньше, чем ангел? Не тот убийца, которого я застрелил той ночью. Он даже не был тем, кто использует инструменты, чтобы хоронить своих мертвых. Смеется, стремится, самоутверждается? Я не видел никого, кто делал бы это. Смотрит на себя со стороны и видит, как он смотрит на себя со стороны и делает то, что, как он сам понимает, абсурдно? Слишком замысловато. Он просто творит абсурд, ни о чем не думая. Например, бежит обратно в горящий дом за своей любимой трубкой и табакеркой. Изобретает религии? Я видел, как люди молились, но они ничего не изобретали. Они лишь делали последнюю отчаянную попытку спасти себя, после того как испробовали все остальное, что только знали. Рефлекс.
Создание, которое любит?
Это единственное, против чего я не смог бы ничего возразить.
Я видел мать, которая держала на плечах свою дочь, когда вода кружилась вокруг ее подмышек, а девочка, совершенно таким же образом, держала на своих плечах куклу. Но не является ли это – любовь – частью того самого суммарного итога? Итога всех ваших поступков и желаний? Добрых и злых? Я знаю, что именно это заставило меня оставить свой пост и побежать, заставило вскочить во флаер Элинор и бороться со штормом, прокладывая путь к тому самому месту.
Я не успел добраться вовремя.
Я никогда не забуду, как я был рад, что кто-то другой успел. Джонни Кимз мигнул мне фарами, взлетая, и передал по радио:
– Все в порядке, они у меня. Даже кукла.
– Хорошо, – сказал я и направился обратно.
Сажая корабль на балкон, я увидел, что ко мне двинулась какая-то фигура. Когда я вышел, в руке Чака появился пистолет.
– Я не собираюсь тебя убивать, Джас, – начал он, – но я смогу тебя ранить. Лицом к стене. Я забираю флаер.
– Ты спятил? – Спросил я.
– Я знаю, что делаю. Он мне нужен, Джас.
– Хорошо, если он тебе нужен, бери. Тебе не обязательно тыкать в меня пистолетом. Я им уже попользовался. Забирай.
– Он нужен нам с Лотти, – сказал он. – Отвернись!
Я повернулся к стене.
– Что ты имеешь в виду? – Спросил я.
– Мы улетаем. Вместе. Прямо сейчас!
– Ты точно спятил, – ответил я. – Сейчас не время…
– Пошли, Лотти, – позвал он, и за моей спиной раздались суетливые шаги, а затем хлопнула дверца флаера.
– Чак, – сказал я, – ты нужен нам! Ты можешь мирно провернуть свое дело через неделю, через месяц, когда все хоть немного успокоится. Существует такая вещь, как развод, ты же знаешь.
– Это не даст мне возможности убраться с этой планеты, Джас.
– А как это поможет тебе?
Я обернулся, и увидел, что у него откуда-то взялся большой холщовый мешок, который он перекинул через левое плечо, словно Дед Мороз.
– Отвернись! Я не хочу стрелять в тебя, – предупредил он.
Закравшееся в мою голову подозрение, усилилось.
– Чак, ты что, занимался мародерством? – Спросил я.
– Отвернись!
– Хорошо, я отвернусь. Как далеко ты думаешь скрыться?
– Достаточно далеко, – ответил он. – Достаточно далеко, чтобы никто нас не нашел, а когда придет время, мы улетим с этой планеты.
– Нет, – сказал я. – Я не думаю, что у тебя это получится, потому что я тебя знаю.
– Посмотрим. – Я услышал, как его голос удаляется.
Раздались три торопливых шага и хлопок дверцы. Я повернулся как раз в тот момент, когда флаер взлетал с балкона.
Я смотрел, как он улетает. С тех пор я больше никого из них не видел.
В помещении два человека без сознания лежали на полу. Оказалось, что они пострадали несильно. После того, как я убедился, что о них позаботятся, я вернулся в Наблюдательную Башню к Элинор.
На протяжении всей ночи мы, опустошенные, ждали утра.
Каким-то образом, оно-таки наступило.
Мы сидели и смотрели, как сквозь дождь разгорается свет нового дня. Столько всего случилось в такой короткий срок. Так много событий произошло за последнюю неделю, что утро застало нас врасплох.
Оно принесло конец дождя.
Свежий ветер пришел с севера и стал сражаться с тучами, словно вавилонский бог Энки против драконоподобной Тиамат. И вдруг в облаках появился каньон цвета кобальта.
Свинцовое небо вздрогнуло, и ослепительные трещины прорезали его темный ландшафт.
Оно разваливалось у нас на глазах.
Я услышал крики радости, и захрипел в унисон, когда вышло солнце.
Доброе, теплое, несущее сухость и исцеление солнце привлекло к своим губам самый высокий пик Святого Стефана и поцеловало его в обе щеки.
Люди толпились в каждом окне. Я стоял вместе с ними и смотрел, возможно, минут десять.
Когда вы просыпаетесь после ночного кошмара, его последствия обычно не лежат руинами по всей комнате. Это один из признаков, по которым можно понять, было ли увиденное всего лишь страшными сном, либо действительно ли вы уже проснулись.
Мы шли по улицам в высоких сапогах. Повсюду была илистая грязь. Она была в подвалах и в машинных отделениях, в коллекторах канализации и в платяных шкафах жилых комнат. Она висела на домах и на автомобилях, на людях и на ветках деревьев. Она была похожа на потрескавшуюся коричневую коросту, сохнущую и ждущую, когда ее отдерут от молодой чистой кожи. Стаи летучих лягушек взмывали в воздух по мере нашего приближения, зависали словно стрекозы, и снова бросались разорять продуктовые магазины, после того, как мы проходили мимо. Для насекомых тоже было раздолье. Бетти предстояла основательная санитарная обработка. Множество предметов были опрокинуты, обрушены, частично погребены под бурыми саргассами улиц. Мертвые еще не были сосчитаны. Кое-где еще текла вода, грязная и неторопливая. Зловоние начинало заполонять город. Повсюду были пробитые витрины магазинов, осколки стекол, рухнувшие мосты и провалы посреди улиц… Но надо ли продолжать? Если кто-то еще не представил себе эту картину, то уже и не представит. Это было нелегкое утро после пьяной оргии богов. А жребий смертного человека – прибирать за ними их отбросы, либо быть погребенным под ними.
И мы начали прибирать, но к полудню Элинор совершенно обессилела. Тогда я повез ее к себе домой, поскольку мы работали в районе порта, и мое жилье было ближе.
Вот почти вся история – от света к тьме и снова к свету, – кроме окончания, которого я, по правде сказать, не знаю. Но я расскажу вам о начале конца…
Я высадил ее у переулка, и она пошла по направлению к моим апартаментам, пока я парковал машину. Почему я не оставил ее с собой? Я не знаю. Разве что, потому что утреннее солнце заставило мир казаться таким спокойным, несмотря на его грязь. Разве что, потому что я был влюблен, а тьма отступила, и демон ночи, определенно, оставил нас в покое.
Я запарковал машину и пошел по переулку. Я был на полпути к тому повороту, где ранее встретил орга, когда вдруг услышал ее крик.
Я побежал. Страх придавал мне скорости и сил. Я добежал до поворота и повернул за угол.
У человека был мешок, не такой уж непохожий на тот, что унес с собой Чак. Мешок лежал рядом с лужей, в которой он стоял, роясь в сумочке Элинор, а она лежала на земле – такая неподвижная, – и ее голова с одной стороны была в крови.
Я страшно закричал и бросился к нему, на ходу включая свою трость. Он обернулся, выронил сумочку и потянулся к пистолету на поясе.
Нас разделяло еще около тридцати футов, и я метнул трость.
Он вынул пистолет, направил его на меня, и в этот момент трость упала в лужу, где он стоял.
Быть может, он разделил участь Гамлета, уснув спокойным сном под ангельское пенье. А может, и не было никакого пенья.
Элинор дышала, и я отнес ее в дом и вызвал врача – я не помню как, не слишком четко, по крайней мере, – и я ждал и ждал.
Она прожила еще двенадцать часов и затем умерла. Она приходила в себя дважды до операции и ни разу после. Она ничего не говорила. Лишь один раз улыбнулась мне и снова уснула.
Я ни в чем больше не уверен.
Правда, ни в чем.
Так случилось, что я стал мэром Бетти на срок до ноября, чтобы проследить за восстановительными работами. Я работал, работал до потери памяти, и оставил ее такой же сияющей и светлой, какой когда-то увидел в первый раз. Думаю, я смог бы победить на выборах, если бы решил принять в них участие той осенью, но я не захотел.
Городской Совет отклонил мои протесты и постановил возвести статую Годфри Джастина Холмса рядом со статуей Элинор Ширрер на противоположной стороне площади от свежевычищенного Уайета. Наверное, они и сейчас там стоят.
Я сказал, что никогда не вернусь, но кто знает? Через пару лет, когда пройдет еще немного истории, быть может, я вернусь на Бетти, полную чужих мне людей, лишь затем, чтобы положить венок к ногам одной статуи. Кто знает, но может быть, весь континент будет полон крутящихся, звенящих и жужжащих механизмов, и полон людей – от одного солнечного побережья до другого?
В конце года состоялся Привал, и я, помахав на прощанье рукой, взошел на борт, чтобы исчезнуть. Все равно, куда.
Я взошел на борт, чтобы исчезнуть, снова забывшись холодным сном.
Призрак корабля среди звезд…
Наверное, прошли годы. Я, честно говоря, их больше не считаю. Но вот о чем я думаю очень часто: возможно, где-то, в каком-то месте есть Золотой Век, есть время моего Ренессанса, особенное время на расстоянии всего одного билета, визы, одной странички дневника. Я не знаю где и когда. Да и кто знает? Где все вчерашние дожди?
В невидимом городе?
Внутри меня?
Снаружи холод и тишина, и горизонт бесконечно далек. Нет чувства движения.
Здесь не светит луна, и звезды такие яркие. Как осколки
бриллиантов, все до единой.
